она хихикала про себя.
В это время Гейл к концу ночи обнаружила себя «подползающей к „Барбизону“ по тротуару и вваливающейся внутрь через вращающиеся двери. Множество рук протянулись ко мне и поставили на ноги; держалась я нетвердо» [63]. Едва не теряя лиф платья, она наклонилась и обнаружила, что, собственно, потеряла меховую накидку своей матери; но тут звук, который она приняла за шум в голове, оказался Оскаром, желавшим сообщить, что он нашел накидку: та была намотана на пожарный гидрант. В ту ночь Гейл уснула на узкой кровати с меховой накидкой, намотанной на голову, – один конец накидки болтался из открытого окна. На следующее утро дверь внезапно отворилась, и одна из постоялиц «Барбизона» кинула ей дюжину шоколадных батончиков «Кларк», почти не открывая рта протянув, как заведено у девиц из высшего общества: «Арахисовое масло здор’во помогает н’утро от головы».
Дженет Барроуэй тоже отлично повеселилась – правда, абсолютно не пила. Она была одной из самых молодых приглашенных редакторов и к тому же трезвенницей [64]. Но вместо того чтобы переживать из-за невозможности тягаться с такими, как Гейл Грин, она купалась во внимании, уделяемом «восемнадцатилетней девственнице-методистке, первокурснице Финикса, которая никогда не пробовала ни алкоголя, ни сигарет». Рано утром [65], пока Пегги катали по городу в «Эм-Джи», Дженет вернулась в «Барбизон» и написала домой: «Пусть „М-ль“ не умеет делать журнал, но танцы они там устраивать могут!» Вечер начался правильно: она уложила волосы так, как ей посоветовал Энрико Карузо, когда она выпросила у него прическу во время подготовки к показу: пробор посередине, густая завивка по бокам, с одной стороны волосы зачесаны назад. К ее огромному удивлению, укладка держалась. Как единственная непьющая девушка на вечеринке, она произвела фурор. Декор ресторана на крыше «Сент-Реджиса» напомнил ей «Голливуд Саппер Клаб»: розовые узорчатые стены, два оркестра и по официанту на каждые четыре человека. Распорядители из «Мадемуазель», «да благословенны будут они», усадили ее рядом с «очень некрасивым интеллектуалом, который весь ужин интересно говорил о политике, Европе и литературе». Танцевала она с симпатичными. Тем не менее в конце вечера она предпочла, чтобы ее подвез домой «некрасивый интеллектуал», Дик Олдридж, фулбрайтовский стипендиат, собиравшийся в Оксфорд. Они проехали в такси через Центральный парк. «Это, – писала она домой, – и есть тот Нью-Йорк, о котором я думала!»
С тех пор Нью-Йорк для нее стал неотделим от Дика Олдриджа, который, как она заметила, уже не казался таким уж некрасивым (точно так же, как и номер «Барбизона» перестал быть таким уж маленьким). Она стала проводить с ним все свое свободное время, приходила в гости и к его семье в большую нью-йоркскую квартиру. Дженет обещала матери узнать о его вероисповедании и срочно сообщила эту ужасно важную информацию: «Он протестант» [66]. Чтобы окончательно успокоить родителей, она писала:
«Знаю, что вы считаете Нью-Йорк большим, безжалостным и пугающим городом, но даже среди людей, которые всю жизнь прожили в апартаментах без палисадника, некоторые умудряются вырастить детей, которые не становятся ворами и бандитами».
Дик Олдридж не был ни вором, ни бандитом; он вырос в богатой и уважаемой семье: его отец был известным нью-йоркским гинекологом, а мать – англичанкой строгих правил, выросшей в Индии. К восхищению и зависти Дженет, Дик успел опубликовать стихи в «Нью-Йоркере», а «Нью-Йорк Таймс» сравнила его с Робертом Фростом. Пегги запомнит, как она, взволнованная, вбежала в «Барбизон» как-то вечером и выпалила: «Я ходила на свидание с известным поэтом!» Что еще сильнее убедило Пегги в том, что Дженет «вполне способна топнуть ногой и устроить так, как ей нужно». Но на самом деле это было очень далеко от правды; так же, как остальных, к концу месяца неопределенность накрыла ее с головой. (В 1968 году актриса Сибил Шепард будет сидеть в своем номере «Барбизона» «и грустно думать: разве мне преуспеть в огромном городе, полном блестящих людей» [67].)
Помимо всех вечеринок, в июне 1955 года в программу входило посещение штаб-квартиры «Нью-Йорк Таймс», встреча с дизайнерами в Эмпайр-стейт-билдинг, обед в офисах Сакса на Пятой авеню и многое другое. В завершение сделали обязательное общее фото для августовского выпуска в одинаковой одежде. Для снимка 1955 года всех усадили на скамейки стадиона и велели широко улыбаться на камеру. А обязательная одежда представляла собой ужасную застегнутую на все пуговицы узкую блузку, заправленную в тяжелую шерстяную юбку. Отчего приглашенные редакторы сезона 1955 года смахивали на гувернанток прошлого столетия. Джейн Труслоу восторженно вещала читателям студенческого выпуска: «Самые известные компании пригласили нас в гости, развлекая так щедро, что даже завзятые любительницы считать калории выбросили осторожность в Гудзон! Но наши впечатления от города включают и другие моментальные снимки: вот Пегги ЛаВ. несется по Парк-авеню в зеленом „Эм-Джи“, вот лицо Джоан Дидион, когда она узнала, что выиграла оба конкурса короткого рассказа Калифорнийского университета… вот мы все сонно улыбаемся, выбираясь из такси в без пятнадцати семь утра у Бейкерсфильд-колледжа Колумбийского университета» (уникальный опыт – когда еще услышишь, как на крик фотографа «Сы-ы-ыр!» отзовется эхом целый пустой стадион) [68]. В конечном итоге все они [69], как проницательно заметила Пегги, были «разъездной фокус – группой», от которой редакторский коллектив узнавал, что нынче в моде, а самых хорошеньких из участниц выбирал в качестве бесплатных моделей для подиума «Астора» и страниц августовского выпуска журнала.
За улыбками на общем фото скрывалась неопределенность, какая могла возникнуть лишь у участниц программы приглашенных редакторов «Мадемуазель». Три года назад этому испытанию подверглась Сильвия Плат; но на самом деле каждый июнь девушки приезжали в Нью-Йорк и обнаруживали, что есть множество таких же, как они, только лучше – талантливее, целеустремленнее, живее. И красивее, конечно. Ежегодный парад хорошо одетых, хорошо воспитанных и многого достигших отличниц, планировавших стать художницами или писательницами, которые сталкивались с суровой реальностью, переместившись из общежития в суету Мэдисон-авеню и туда, где Сирилли Эйблс и ей подобные черкали синим карандашом поверх твоих рукописей.
Когда Дженет Барроуэй впервые вышла из самолета в Нью-Йорке, ее встретила «гигантская неоновая надпись вишневого цвета: ВИВЕКА ЛИНДФОРС» [70]. Какое везение, подумала она: именно у Вивеки, родившейся в Швеции бродвейской актрисы, Дженет и хотела взять интервью для рубрики «Стремиться к звездам». Интервью должно было стать главным событием ее нью-йоркской жизни. В августовском номере вышло фото Дженет с Вивекой Линдфорс (темноволосой скуластой привлекательной женщиной в ярком многослойном бохо). Вивека жестикулирует, точно ее засняли в задумчивости посреди ответа. Дженет сидит нога на ногу, полностью сосредоточенная и